«Дневник сумасшедшего» и другие рассказы - Лу Синь
А-цзинь
А-цзинь домашняя прислуга. Шанхайцы обычно зовут их нянь-и[74], а иностранцы – ама.
А-цзинь работает у иностранца. У нее много подруг. Только начнет вечереть, одна за другой они приходят к ней под окно и громко кричат: «А-цзинь! А-цзинь!». Так до полночи. У нее, кажется, немало и любовников. Как-то у ворот, она высказала свой взгляд по этому вопросу: Если не заводить любовников, так что же в Шанхае делать? Черный ход квартиры ее хозяев как раз напротив наших дверей, и поэтому, когда кричат: «А-цзинь! А-цзинь», крик этот всегда отдается у меня в ушах. Иногда я не могу писать. Случалось, даже, совсем не к месту, я писал в черновике иероглиф – «цзинь». Самое же неудобное это входить и выходить из дома. Нужно проходить под соседской сушилкой для белья.
А-цзинь, видимо, не любила пользоваться лестницей, и когда она вешала белье, бамбуковые шесты, доски и другие вещи с грохотом падали вниз. Чтобы пройти нужно быть очень осторожным. Сначала требуется посмотреть не на сушилке ли уважаемая А-цзинь и, если она оказывается там, лучше держаться подальше. Но, конечно, все это происходило больше по моей робости. Слишком ценной считал я свою жизнь. Кроме этого нужно иметь в виду, что хозяин А-цзинь – иностранец. Не так важно, если только разобьешь голову до крови. Вот если умрешь, тогда придется созывать земляков[75], давать во все концы телеграммы и все это будет бесполезно. И мне кажется, что совсем не следует доводить дело до того, чтобы созывать земляков.
После полночи здесь другой мир и ночью совершенно нельзя оставаться с настроениями дня. Однажды около четырех часов ночи я еще не спал и занимался переводами, вдруг слышу, на улице кого-то тихо зовут. Я не расслышал кого зовут, но звали совсем не А-цзинь и тем более не меня. Так поздно… Кто же это может быть? Я встал, открыл окно и увидел какого-то мужчину. Он стоял и не замечая меня, смотрел на окно комнаты А-цзинь. Я сразу же раскаялся в своей нетактичности и только собрался захлопнуть окно, как напротив открылось маленькое окошечко и из него высунулась А-цзинь. Она сразу заметила меня, сказала что-то мужчине, показала на меня рукой и махнула ему. Мужчина зашагал и скрылся. Я чувствовал себя неловко, как будто бы я был в чем-то виноват. Переводить больше я не мог, а про себя думал: в дальнейшем нужно поменьше интересоваться пустяками; нужно быть, как гора Тай[76] не меняться ни от каких потрясений. Снаряд падай рядом, нельзя вздрагивать. На А-цзинь это событие не произвело никакого впечатления. Она по-прежнему продолжала хихикать. Такое заключение я вынес позднее, а весь остаток ночи и весь следующий день я чувствовал тяжесть на сердце. Меня удивляло самообладание А-цзинь, и я по-прежнему тяготился ее шумными сборищами и постоянным хихиканьем. Стоило появиться А-цзинь, в воздухе сразу становилось беспокойно. Настолько велика была ее сила. Но мои предупреждения и просьбы не шуметь, не имели никакого успеха. Она не обращала на меня никакого внимания. Однажды иностранец, живший по соседству крикнул им несколько фраз по-иностранному, но они не обратили внимания. Тогда он выбежал из комнаты и стал пинать их. Все они разбежались и собрание было прекращено. Пять или шесть ночей сила пинков иностранца удерживала их от сборищ. Но потом они по-прежнему шумели и оживление по ночам даже усилилось. Как-то А-цзинь начала ссору со старухой из мелочной лавки, расположенной напротив нас, через дорогу. В эту ссору вмешались мужчины. У нее вообще то голос был очень звонкий, он стал еще звонче. Домов за двадцать вокруг люди могли слышать ее ругань. Быстро собралась большая толпа. Ссорящиеся стали кричать друг другу – «любовника отбила». Слов старухи я как следует не расслышал, а в ответ А-цзинь заявила:
– «Ты такая старая… никому не нужна. А я вот, нужна».
Этот приговор, наверное, был правдой.
Собравшиеся были на стороне А-цзинь и выражали ей одобрение. Было очевидно, что «никому ненужная старая…» проиграла битву. В это время подошел иностранный полицейский. Заложив руки за спину, он посмотрел немного на собравшихся и разогнал толпу. А-цзинь тотчас же подошла к нему и нагромождая слова, затараторила по-иностранному. Полицейский внимательно выслушал ее и когда она кончила трещать, улыбаясь сказал:
– «Я вижу – ты не из слабеньких».
Он не стал искать старую. Снова заложив руки за спину, он не торопясь пошел дальше. Можно было считать, что уличная схватка на этом была закончена, но человек не может делать заключений о событиях мира. Видимо та старая пользовалась некоторым влиянием. На следующий день утром, из иностранного дома, соседнего с домом, где работала А-цзинь, прибежал бой[77]. За ним гнались трое здоровенных, свирепых парней. Рубаха на нем была вся порвана. Они выгнали его на улицу и преградили ему черный ход в дом. Ему некуда было деваться и оставалось только бежать сюда – к своей любимой. Под крылышком у любимой можно успокоиться и перевести дух…
В драме Ибсена, Пер Гюнт после неудачи тоже скрывался около юбки своей возлюбленной, дремотно слушая песни великих певцов. Только, по-моему, А-цзинь не сравнится с ибсеновской героиней. Она слишком безразлична к окружающему, у нее нет даже животной отваги, ею руководит только инстинкт самосохранения. Когда преследуемый почти добежал до дома А-цзинь, она быстро захлопнула дверь. Мужчина попал в тупик. Ему ничего не оставалось как только остановиться. Это было неожиданно и для свирепых парней. На мгновенье они растерялись, но потом сразу же пустили в ход кулаки. Били по спине и в грудь. Один ударил его по лицу и оно сразу покраснело. Драка была быстрой и кроме того происходила она рано утром, поэтому зрителей было немного. Армия победительница и побежденная армия разошлись. Во вселенной после этого временно наступил мир. Я же не был спокоен, так как по словам мудрых знал, что так называемый мир это только промежуток между двумя войнами. Прошло несколько дней и А-цзинь вдруг не стало видно. Не трудно было догадаться, что хозяин уволил ее. Ее место «амы» заняла очень спокойная толстуха с приветливым выражением лица.
